А «ЩЕГОЛ» – ЭТО ТОЧНО НЕ РУГАТЕЛЬСТВО В АДРЕС МАЛЬЧИКА? 18+
От прочтения книги «Щегол» у меня осталось двоякое впечатление. В первую очередь, меня удивил язык произведения.
«Держи пасть на замке…» и «Зубчатые кляксы дождя», соседствующие на страницах «Щегла», подобны шубе, торчащей из семейных трусов замыленного школяра. Наверно, всю первую часть я читала поскрипывая зубами, потому что мне было очень сложно смириться с языком произведения, с качеством перевода, пунктуацией. Возможно, это, конечно, граммар-наци, но передо мной была всё-таки книга, а не коммент на каком-то сайте.
Очень долго меня унижала сюррность ситуаций, которые изображены на страницах книги. Я не говорю о том, что это нереалистично, я говорю о том, что эти ситуации неприятно читать. Если б я хотела почитать о наркоманах, их пути и пр., то точно взяла бы «Я, мои друзья и героин». Признаюсь, меня напрягало чтение этой книги, невротичность героев и обращение к тематике краж, наркотиков и пр.. Первое время я думала, что это забавная пародия на «Заводной апельсин», «Убить пересмешника» или «Над пропастью во ржи». Что из этого пародировала Донна Тартт? Но она не пародировала, она просто, оказывается, любитель(-ница) писать об отрочестве и юности (наверно, отсюда достоевщина, намазанная толстым слоем. Я к этому вернусь в самом конце.)
Мир романа первоначально напоминал мне чаплинскую схематичность появляющегося в XX веке кино: «Вылезая из машины, мама слегка споткнулась, и я поймал её». Мать героя поэтому выглядит несостоятельной: то он её из-под дождя тянет, то поторапливает, то решения за нее принимает. В общем, такая а-ля Раневская из «Вишневого сада». Кто в конце концов здесь мать, а кто ребёнок?
«Мы отошли в сторону, чтобы увернуться от мыльной воды, которую уборщик выплёскивал из ведра на тротуар перед домом», - это что за средневековая Франция на страницах мира Америки? Автор серьёзно это всё говорит? Мы точно о 90-х и 00-х?
Знаете, у Куприна есть «Яма», где он описывает жизнь проституток в домах терпимости, не щадя читателя отсутствием подробностей. Этот натурализм конца XIX века давно преодолели писатели, и вот опять автор(-ка) скатилась к описанию какашек.
До середины книги я терпела, потом смирилась со всем указанным выше, а в конце и вовсе полюбила Нью-Йорк и Антверпен в Тарттовском восприятии. Но, скажем честно, и Тео, герой романа, заметно изменился на страницах.
Знаете, что меня больше всего привлекло? Взгляд Донны Тартт на воспитание. Вот я совсем не люблю эти толстовские представления о воспитании детей. По мне, Наташке Ростовой не хватало со стороны родителей приходов ремешка к попке, чтоб не хотелось со всякими Курагиными по закоулкам обжиматься. Вседозволенность в поступках, роскошь обстановки и холодность родителей в семье Барбуров в «Щегле» привела детей как раз в ад: старший Платт совсем балбес, младшая Китси любит одного, а выходит за другого и др.. Знаете, такой роман-приложение к воспитанию детей. Поделитесь своими мыслями об этом, если читали.
Ещё меня удивило это преклонение перед Достоевским. Если честно, то я вообще раньше не понимала, что так привлекает европейцев в романах Фёдора Михайловича. Вот автор(-ка) меня просветила в этом вопросе (поклон ей за это!) на все 146%. Я не буду спойлерить, поэтому просто скажу: то, как Тео преклоняется перед Борисом, как раз и раскрывает причину увлечения русским автором.
И мне очень понравилось наличие размышлений о том, что такое хорошо, а что такое плохо. У Лескова есть классное произведение «Несмертельный Голован», которое венчается словами: «…есть счастье праведное, а есть счастье грешное. Праведное ни через кого не переступит, а грешное через всё перешагнёт». Я бы перефразировала на манер Достоевского: «Есть преступление праведное, а есть грешное». Вот за грешное, за переступание через кого-то нет прощения, а за праведное преступление, за мучение для достижения счастья, может быть, когда-нибудь придёт радость (этот ряд Тео и Бориса в прошлом начали Сонечка Мармеладова да князь Мышкин). Вот они переступили через себя, сломали себя, отстрадали, а потом… Ну тут уж совсем философия начинается.
Пусть каждый сам решит, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?
